Виктория Шохина

Независимая

Обреченный Шаламов

Загадка: двое смотрят друг на друга сквозь колючую проволоку. Кто из них на свободе?

Фильм «Завещание Ленина» по произведениям Варлама Шаламова (режиссер Николай Досталь, сценаристы Юрий Арабов, Олег Сироткин) шел на канале «Россия» шесть вечеров Каждый вечер по две серии, прерываемые рекламой, особенно невыносимой в этом случае.(продолжение) Согласно звериному закону контрпрограммирования примерно в то же время Первый канал показывал «Печорина»…

Завещание Ленина – это известное письмо Ленина XII съезду, где дана нелицеприятная характеристика Сталину. За распространение его Варлам Шаламов получил свой первый срок – три года концлагеря.

Завещание Ленина – это и мир, построенный по его лекалам. «Мы до сих пор живем по завещанию Ленина», – считает режиссер Николай Досталь.

В фильме использованы не только «Колымские рассказы» – главная книга Шаламова, – но и автобиографическая «Четвертая Вологда», и «Вишерский антироман», и стихи – много стихов.

Человек из зоны

Это сага о русском человеке (одном из многих), в жизни которого лагерь – так получилось – занял главное место. Ибо «нет людей, вернувшихся из заключения, которые бы прожили хоть один день, не вспоминая о лагере, об унизительном и страшном лагерном труде».

Фильм начинается с конца. Время на дворе 60-е – конец 70-х. Жизнь Варлама Шаламова (Игорь Клаас) вступает в заключительную фазу. Бывший зэк влачит одинокое существование в комнате коммуналки. Надпись на двери «Шаламов – 3 звонка». Он подозрителен, мнителен, недоверчив. Он – болен.

Но в него влюбляются красивые женщины, знающие толк в стихах и в настоящих людях. Женщины готовы делить с ним бремя изгойства.

Правда, при этом красивым женщинам хочется, чтобы их герой был совершенным. Чтобы не давал слабины. Чтобы не писал письма в «Литературную газету», протестуя против публикации в «Посеве» «Колымских рассказов». «Зачем?» – спрашивает любящая женщина Елена (Елена Руфанова).

«Зачем?» – спрашивает любящая женщина Зоя (Инга Стрелкова-Оболдина).

Однако функционер Союза писателей Амелин (Владимир Конкин) уже объяснил, что только так товарищ Шаламов сможет спасти свою будущую книгу. И Шаламов верит – это его шанс…

Притча о козленке

Вологда, 1916 год. «Это был тихий провинциальный городок…» У Варлаши (Марк Наасон) день ангела, ему девять лет. Лучащаяся добротой мать (Ирина Муравьева).

Отец (Александр Трофимов) – священник, типичный русский интеллигент: он против монархии, верит в республику, в прогресс. Детей любит, но воспитывает в строгости. В наказание за то, что Варлаша не смог убить уток, велит ему зарезать козленка Мишку. Мальчик уводит козленка в рощу и отпускает: «Теперь беги, тебя убьют». Глупый козленок вернется – и его все равно убьют. Это и реальная история, и притча о неизбежном жертвоприношении. Тон задан.

И вот Варлам (Владимир Капустин), уже студент юрфака МГУ, на лекции по советскому праву. Преподаватель рассказывает о «наказании как профилактической мере против социально чуждой прослойки… [чья] вина в будущем, пусть и далеком». И о расстреле как о «высшей форме социальной защиты». Таковы постулаты советского права.

Студент Шаламов заводит дружбу с троцкистами (это в основном еврейская молодежь), участвует в демонстрации оппозиции к 10-летию Октября под лозунгами «Долой Сталина!», «Выполним завещание Ленина!». Но посадят его позже, в 1929 году.

Был ли он обречен? С такими чертами характера, с такими свойствами души, с верой в гуманизм? В первой серии лектор (в котором угадывается историк Н.Н.Яковлев, автор книги «ЦРУ против СССР», получивший пощечину от Сахарова) разъясняет: «Репрессии были вынужденной мерой… Пятая колонна… Большинство сидело за дело…» В пятой серии словам лектора горько-сардонически вторит голос Шаламова за кадром: «Никаких ошибок в арестах нет, идет планомерное истребление целой социальной группы – всех, кто запомнил из русской истории последних лет не то, что в ней следовало запомнить».

Был ли он – и такие, как он – обречен? Был, считал Варлам Шаламов. Как всякий, кто впитал в себя заветы русской литературы XIX века. «Делись знаниями. Верь людям, люби людей – так учила великая русская литература… Жертвовать собой – для любого. Восставать против неправды, как бы мелка она ни была, особенно если неправда – близко». «Тюрьма и ссылка были первым ответом государства на попытки <…> жить так, как учили <…> книги, как учил XIX век».

Колымские рассказы

Первый срок был относительно сносным: Шаламов попал к Берзину, который проникся к нему симпатией, помог освободиться досрочно и восстановиться в правах. («Репрессий не должно быть, только перевоспитание», – говорит в фильме этот романтик лагерной перековки. Его расстреляют в 1937-м.)

Второй срок – Шаламова взяли 12 января 1937 года – растянулся на годы. С аббревиатурой КРТД («контрреволюционная троцкистская деятельность») по-другому и не могло быть. Сначала 5 лет лагерей с использованием на тяжелых физических работах, в 1943-м добавили 10 за антисоветскую агитацию – зато назвал Бунина русским классиком. В 1945-м – новое дело без срока, штрафной прииск – за побег.

Лагерю в фильме отведено примерно столько же места/времени, сколько и воле. Даже, кажется, чуть меньше. Но и этого достаточно.

С высоты птичьего полета колымский ландшафт смотрится даже красиво. Серые фигурки на белом снегу, ритмичные движения зэков, четкость линий, почти абсолютная гармония. Но вот камера спускается вниз.

По 16 часов в день зэки долбят кайлом мерзлую землю. Возят тяжело груженные тачки. Сходят с ума, падают без сил, кто-то умирает, и дубаря выдают за живого, чтобы получить пайку. Три отказа – расстрел. «Труд – есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. Сталин» – этот плакат нам покажут не раз и не два.

Вот зэк Хренов (в великолепном исполнении Алексея В. Шевченкова) читает Маяковского: «Но шепот громче голода: через четыре года здесь будет город-сад». И заходится в крике: «Жрать хочу… жрать, жрать, дайте жрать!» Ловит по просьбе начальства селезня, съедает живьем, блюет. Подписывает все обвинения за еду («пожрать дадите – признаюсь»). И идет на расстрел с легким сердцем – поел… Один из самых страшных сюжетов фильма. А может, и самый страшный.

«В лагере я узнал, что духовная смерть наступает раньше физической…»

Лагерная мораль – в словах конвойного: «Герой – это тот, кто жив остался». Лагерная мораль: «Умри ты сегодня, а я завтра».

XIX век учил и в бандите видеть человека. «В блатаре нет ничего человеческого, – возражает Шаламов. – …Яд блатного мира невероятно страшен. Отравленность этим ядом – растление всего человеческого в человеке. Этим зловонным дыханием дышат все, кто соприкасается с этим миром». «В растлении человеческой души в значительной мере повинен блатной мир, уголовники-рецидивисты, чьи вкусы и привычки сказываются на всей жизни Колымы».

Но встречаются все-таки в лагере люди, сохранившие в себе человеческое. Это пастор Фризоргер, это все религиозники. Они не подличали, не стучали, не воровали.

«Откуда они брали волю?» – задается вопросом Шаламов за кадром. Кому как не ему, сыну священника, знать – откуда. Но он атеист, и вопрос остается без ответа.

Это красавица-секретарша, которая помахала зэкам рукой и крикнула: «Скоро, ребята, скоро!»

Это врач Пантюхов (Валерий Золотухин), который устроил доходягу Шаламова на фельдшерские курсы и тем спас.

Это девушка Лида, которая, сильно рискуя, превратила КРТД – безнадежную аббревиатуру в деле Шаламова – в КРД… Литера «Т» означала «троцкистский». «Метка, тавро, клеймо, примета, по которой травили».

И еще радостное событие: Шаламову, уже вольному (срок кончился, но с Колымы его не отпустили), приходит письмо с замечательными словами: «Я верю в Ваше будущее. Борис Пастернак». Ради этого стоило ехать за 500 км в Магадан…

Возвращение

В ноябре 1953 года Варлам Шаламов возвращается в Москву. И осознает невозможность жить обычной жизнью. Встречается с Пастернаком (авторы фильма целомудренно оставили встречу за кадром), который просит его никому не мстить… Но и это невозможно.

«Сначала нужно возвратить пощечины, и только во вторую очередь – подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее сто лет, а все плохое – двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов XIX и XX века», – жестко формулирует Шаламов свое кредо. Стихи, звучащие в фильме, о том же: «Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам…»

Но мстить по-шаламовски – значит писать правду. Только и всего.

Последняя, 12-я серия возвращает нас к началу фильма. И к завершению земного бытия Варлама Тихоновича Шаламова. Он очень болен, и никто ему уже не поможет. Ни Премия Свободы, которую ему присудил Французский ПЕН-центр, ни женщины, вдруг вспомнившие о нем, ни товарищи из Союза писателей, ни врачи интерната для инвалидов и престарелых, куда его определил Литфонд.

Помогали только стихи, которые он продолжал писать. «Под Новый год я выбрал дом,/ Чтоб умереть без слез./ И дверь, окованную льдом,/ Приотворил мороз…»

Но «слабеют краски и тона, слабеет стих…» В январе 1982 года Варлама Шаламова перевозят в интернат для хроников. По дороге он простужается. Умирает 17 января. В фильме его почему-то хоронят летом – на Кунцевском кладбище зелень… Гроб, обитый красным. Женщины в черном. Венок от писательской организации. Испуганно-печальные глаза функционера Союза писателей – он ведь знал истинную цену Шаламову.

Сага о Шаламове завершается под звуки фортепьяно (музыка Владимира Мартынова) и рядом его фотографий – от конца к началу жизни. Старик, освободившийся, зэк, студент, школьник (серьезный такой паренек, но, как сказал когда-то отец, «не жилец»), младенец. Все.

Кое-где авторы фильма пережали в сторону нагнетания ужаса. Например, сюжет про то, как зэка, который не может выполнить норму, переводят работать отдельно от других. У Шаламова в рассказе «Одиночный замер» несчастный догадывается о том, что его ждет, и занавес опускается. В фильме зэка заставляют оправляться и, пока он сидит с голой задницей, расстреливают…

Один из сюжетов – про похороны младенца – снят по рассказу Георгия Демидова «Дубарь», но он очень органично лег в кинотекст.

Фильм получился многомерным и все-таки страшным. Не только и не столько из-за лагерных сцен. Больше – из-за понимания того, что люди, которые считаются и являются лучшими, обречены. Такой вот социал-дарвинизм.

«…читатель в «Колымских рассказах» приравнивается не к автору, не к писателю... но – к арестованному. К человеку, запертому в условия рассказа. Выбора нет… Это проба на выносливость, это проверка человеческой… доброкачественности», – говорил Андрей Синявский.

То же в полной мере справедливо и по отношению к фильму «Завещание Ленина».

Поднявшись из ада

В первой серии «Завещания Ленина» Шаламов по телефону объясняет кому-то: «Около санчасти ходит кот – невероятно для настоящего лагеря – кота давно бы съели… Где этот чудный лагерь?» Положив трубку: «Хоть бы с годок там посидеть…» Это разговор с Александром Солженицыным об «Одном дне Ивана Денисовича»…К едва намеченной теме расхождения между двумя писателями фильм больше не возвращается. А между тем...

В предисловии к «Архипелагу ГУЛАГ» Солженицын ссылается на «Колымские рассказы» как на один из источников информации. Он предлагал Шаламову вместе работать над «Архипелагом», но тот отказался. У него были свои представления о том, как можно и нужно писать об этом, – только «новой прозой».

Шаламов принадлежал к тем немногим людям, которые – за всех остальных! – не принимают возможности прежней жизни после Колымы и Освенцима. «Бог умер. Почему же искусство должно жить? Искусство умерло тоже, и никакие силы в мире не воскресят толстовский роман».

Он возвращал билет литературе, прежде всего – русской литературе: «Крах ее гуманистических идей, историческое преступление, приведшее к сталинским лагерям, к печам Освенцима, доказали, что искусство и литература – нуль». «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в ХХ веке».

Шаламову претил тип «писателя-туриста», который может и участвовать в чем-то, но при этом «вовне», все равно «над» или «в стороне». «Новая проза отрицает этот принцип туризма… Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад».

И самое главное: в этих новых после Колымы и Освенцима условиях Шаламов (в отличие от Солженицына) исключал для писателя хоть какое мессианство: «Писатели новой прозы не должны ставить себя выше всех, умнее всех, претендовать на роль судьи. Напротив, писатель, автор, рассказчик, должен быть ниже всех, меньше всех… Писатель должен помнить, что на свете – тысяча правд. Это и нравственное, и художественное требование современной прозы». Отсюда и форма – Шаламов писал четко, коротко, сухо. «Фраза должна быть короткой, как пощечина».

«Чем достигается результат?

Прежде всего серьезностью жизненно важной темы. Такой темой может быть смерть, гибель, убийство, голгофа… Об этом должно быть рассказано ровно, без декламации.

Краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть названо «литературой».

Шаламов не мог любоваться, как Солженицын: «Ах, доброе русское слово – острог – и крепкое-то какое! И сколочено как!» Он не уставал повторять: «Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь – отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех – для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики».

Солженицын в «Архипелаге…» вступает с Шаламовым в спор: «И как интереснеют люди в тюрьме! Знаю людей уныло-скучных с тех пор, как их выпустили на волю – но в тюрьме оторваться было нельзя от бесед с ними»; «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего зэка – так личность».

Расчет Солженицына – на людей «с устоявшимся ядром», их «никакой лагерь не может растлить». То есть расчет на исключительного человека, утопический, оптимистичный расчет. «Все философия терроризма – личности или государства – в высшей степени оптимистична», – говорит Шаламов.

Нужен ли нам сегодня Шаламов? – вопрос пустой. Он – большой русский писатель. Он – свидетель страшных и абсурдных страниц нашей истории. Он, в конце концов, может нас и кое-чему научить. Ибо «лагерь… мироподобен. В нем нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве социальном и духовном». И еще: «Мои рассказы – в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе».

Загадка: двое смотрят друг на друга сквозь колючую проволоку. Кто из них на свободе? Ответ, кажется, такой: никто...